Борис МИСЮК                                 Юморские рассказы

ВЕЛИКИЙ ГРЕХ

В ВЕЛИКИЙ ПОСТ

(увы, быль)

М.М.

Вам приходилось когда-либо, чаянно или нечаянно, наблюдать за чужим половым актом? Очень любопытно, даже захватывающе, только совестно, увы, потому что, как ни крути, бестактно и даже неприлично. Хотя есть в народе нашем такое поверье (и надо признать, небезосновательное), что женское бесплодие можно вылечить через погляд. Ну то есть подглядыванье тайком за первой брачной ночкой молодых...

Приглашаю вас в свидетели менее, может быть, интересного, зато много более чудесного акта воскресения из мертвых. Нередко бывает: принесешь с базара мороженые оковалки, даже не пахнущие рыбой, бросишь их в кухонную раковину, зальешь водой и забудешь, примешься чистить лук, картошку на уху и вдруг услышишь – прямо как на реке – всплески оживших рыбин. Но нет, нет, я пригласил вас не на рыбье воскресение, а на самое настоящее – человечье. Хотя чем-то в данном случае и похожее...

Молодой человек с веселой фамилией Лёвкин очувствовался среди ночи от страшного, ледяного холода.Первое ощущение было вполне рыбьим: тело оледенелое, но голова маленько оттаяла, жабры зашевелились – дышат. Живой, значит!.. Но не весь. Только голова и жабры... Ну пусть там не жабры... а эти, как их, легкие... Хотя какие они, на хрен, легкие? Они тяжелые, еле шевелятся. Да, как «блины» на штанге... И голова тоже. Не вся очнулась. Только краешек. А и этого хватило, чтоб почувствовать, что тела – нет... Ну то есть не чувствуешь его совсем...

Но тут неожиданно происходит чудо, а если быть точным – нечто чудовищное: тело начинает бить дизельная дрожь. Абсолютно неподвластная тебе, неостановимая, пугающая... Спасительная, однако.

Натужно разлепив сначала один глаз, за ним другой, Лёвкин испугался мрака: ослеп! Неужели совсем ослеп?.. Чуть повернул голову набок – что-то забрезжило. Не совсем, значит... Уже хорошо... Господи, да что ж его так колотит? Что так колотит-то?.. И на чем это он лежит?На спине лежит, но на чем, интересно?.. На железе на каком-то лежит. Неужели прямо на палубе?.. Боже мой, как так можно? Почему его здесь бросили? Где Нонка, где все?..

Очнуться – это одно, а вот опамятоваться – другое совсем. И до этого другого, видно, еще далеко. Ничего нету в памяти, ну со-вер-шенно ничего. Как ничего и не было вообще... Так, так... так, значит, надо попробовать оглядеться. Только как унять эту сумасшедшую дрожь?.. Тело. Оно возникает из ниоткуда, из этой бешеной дрожи... О, вот уже вроде и рукой можно пошевелить. И ноги тоже, оказывается, целы – тоже шевелятся помаленьку, по чуть-чуть... Да, а что ж там такое брезжит? Слева. Не понять... А справа? Нет, справа не брезжит, оттуда просто холодом несет... Господи, да где же одеяло-то?..

Полапал бедняга левой рукой около – металл, ледяное железо, потрогал себя – одет. Правая ладонь нащупала рядом что-то холодное, округлое и как будто немного шерстяное. К сожалению, не одеяло – что-то другое. Что – не понял. Но трогать это больше не стал. Глаза начали помалу различать свет в окошке. Зарешеченном, однако. Откуда свет? Не понять. Может, от звезд. А может быть, от чего другого. Ничего не видать отсюда...

Откуда? И где он вообще? Что это за комната? Почему – решетка? И почему такой зверский холод, такой колотун, почему?..

Вопросы, вопросы – одни здоровенные ледяные вопросы. И ни одного, пусть крошечного и хоть чуть-чуть теплого, ответа, ни единого!

Лёвкин попробовал подняться, но так вот сразу не смог. Рванулся вроде, но – нет, голова лишь от подушки оторвалась. И тут же упала обратно. Бляха медная, какая там подушка! Лязгнуло под головой. Ага, как балясина трапа под сапогом. Проклятье, неужто он в самом деле прямо на палубе уснул? Так же и подохнуть недолго, замерзнуть на хрен...

Не-е-т, не-е-е-т, нет, ребята, надо встать. Надо идти куда-то. Или хотя бы ползти туда, где тепло. Да, скорей туда... Ага, а куда?.. Да куда угодно. Только скорей, скорей...

Он повернулся на левый бок, к брезжащему свету, и ужаснулся было: край, он на самом краю палубы!.. Но что ж это за окно?.. Нет, видно, он все жене на палубе. А где? Над головой, кажется, потолок... Да, потолок как будто. А вот и стена вроде белеет. Он протянул руку за голову и нащупал холодную стену. Японская мать, почему тут так холодно все, если это не палуба, а помещение?.. Странное, бляха медная, помещение. Холодильник, что ли? А тогда как его угораздило сюда залезть? Да, как и зачем? Может, Нонка его сюда заперла, зараза такая?

Ему удалось, наконец, сесть. Ладони уперлись в странную поверхность, металлическую вроде бы, но мятую какую-то, не гладкую. Похожую на верстак плотника, обшитый жестью. Развернув ноги влево, он свесил их за край. За край чего? А хрен его знает. Во всяком случае, не за борт, не за край палубы. Похоже на то, что это и в самом деле верстак. Ну да, в плотницкую заперли, гады... Ну,ладно, погодите, вот он сейчас выберется отсюда и скажет вам всем, а особенно Нонке-змее, бо-о-льшое спасибо за всё. З-з-за всё!

Зуб на зуб не попадает. Всё, хорош, ребята. Пошли... Это он с собственными ногами беседовал. Но они его не послушались, не пошли. Он свалился с верстака на пол. Но ничего, ничего, не зашибся, а просто упал. Сейчас он встанет, ага, вот так, вот так схватится за ножку стола, значит, верстака этого самого и вста-а-нет, поднимется. Та-а-к, так. Встали. А теперь пошли...            

Ого, какой штормяга, однако! Скренило так здорово, что плотницкая вертухнулась, и он снова очутился на полу. Но это ничего, не страшно. На этот раз он поднялся быстрее и успел сделать два больших шага. И опять упал. До двери – он ее почти уже различал в полумраке – было рукой подать. Он встал и сразу всем телом налег на дверь. Она не поддалась. Он надавил одним плечом, другим – нет, не открыть. Так, ладно, а тут же ведь где-то должен выключатель быть... Где же он? Бляха, куда он делся?.. Ага, вот он! Щелк...

Яп-п-п-онская м-м-ать! Что это??? На столе, на котором он только что лежал-ночевал, раскинулась голая тетка. Д-да, совсем, совершенно голая и очень старая.

Так вот, значит, что шерстяное попалось ему тогда под руку... Бляха медная!..

О-о, а что это за лежбище тут на других столах?.. Господи, да какая ж это, на хрен, плотницкая!.. Тут, правда, тоже, как у плотника, стеллажи по стенам. Но почему на них вместо инструмента, рубанков всяких, фуганков, вместо реек, фанеры, деревяшек разных – люди лежат, а? Прям общага какая-то.

Господи, куда ж это его занесло-то?.. И почему они голые спят? На таком холоде, бр-р-р, почему?..

Ну вот, опять вопросы полезли, хоть и свет зажег. Наверно, это всегда так: чем больше узнаёшь, тем кучней вопросы. Да, почему ж они голые? Хотя нет, вон и накрытые есть. Ну да, видать, у кого чего с собой было... Ага, все понятно, ребята, это – вытрезвитель. Ну что ж, не первый раз. Правда, такого смертельного колотуна не было ни в одном знакомом вытрезвителе. Б-б-ляха, ну и в-в-вытрез-з-витель!

Так, ладно, а с кем же это он ночевал... на одном столе? У-у-у, страшный сон... Его даже передернуло. Поверх дрожи, к которой он уже стал привыкать. Так, ладно, хрен с ней, с этой бабой. Старая, правда, как история КПСС. Карга. Хотя – стоп, стоп, моська ее вроде бы знакомая... Что-то припоминается вроде... Ага, вспомнил, кажись: все ее звали Тёща.Точно, так именно и звали. Да, а кто – все-то? С кем это он квасил напоследок?.. Ладно, это – потом, не сейчас. Сейчас перво-наперво надо как-то согреться, раз уж выйти нельзя. Вон там, на самом нижнем стеллаже, кто-то с головой накрытый лежит, да притом же не простой тряпкой, как другие, накрытый, а – брезентухой. Под ней должно быть тепло, она ж плотная. Так что прости, мужик, как говорится, извини-подвинься, мне ж тоже холодно, я ж тоже, как и ты, живой человек...

С этими мысленными словами наш герой, в отличие от большинства его окружающих одетый в брюки, толстый рыбацкий свитер и даже «аляску» поверх свитера, очень только грязную, подошел к стеллажу, откинул брезентуху и... лишился дара речи. Да, не было даже мысленных слов...

Там, под брезентухой... у-у-у-й... там лежало что-то страшное, чье-то изуродованное, изрубленное на куски тело! Всё в застывшей, черной кровище.

Одно-единственное слово, пришедшее на ум, было: расчленёнка. Оно пришло к нему давно когда-то из телевизора, из Нонкиной любимой передачи «Криминальная хроника», из уст мента, у которого брали интервью прямо возле открытого люка канализационного колодца, откуда только что и добыли эту самую «расчлененку».

Беднягу Лёвкина заколотило так, что зубы об зубы чуть не разбило. Называется – согрелся! О-о! У-у-у!..

Он отдернул руку от брезентухи, как от розетки. Ему так и показалось – током шарахнуло. И вот когда лишь он огляделся более внимательно. Боже, что ж за люди его окружали?! Да ничего никто тут не спал! Это жм е р т в я к и !..

Палуба, плотницкая, общага... Ага, хороша общага! Общага мертвецов, бляха ж ты медная. Вот он куда, оказывается, попал!.. И пришло слово, всегда выражавшее у Лёвкина самую крайнюю степень удивления:О ф и г е т ь !!!

Да, от такого открытия можно враз «офигеть», можно, наверное, даже и чокнуться. И даже ласты откинуть можно... Морг! Вот что это такое...

И он почувствовал, как живо шевельнулись «перья» на его голове...

---------------------

Молодой человек с веселой фамилией Лёвкин работал на нашем пароходе матросом. Но не простым матросом, а – на все руки мастером. Бывало, коротнёт в розетке, а электрика не дозовешься, – тут же зовут Мишу. Как-то терморегулятор в рефке забарахлил, ну и великие спецы наши дизелисты  (рефмехаников-тодавно по штату сократили) сошлись полным консилиумом в рефке и давай руками разводить, ага, и долго б так разводили, пока все мясо не протухло. Слава Богу, стармех, нутряными своими пассатижами зажав самолюбие, позвал-таки Лёвкина, и мясо было спасено.

Очень кстати, о мясе. До моря Миша работал в каком-то гастрономе рубщиком мяса. Должность, сами знаете, хлебная. Но, может, кто не знает, еше и водочная. Короче, чтоб не спиться, Миша, почуяв в себе такую слабину, сбежал в море. Многие так же напевно думают, как он: мол, вода, вода, кругом вода... А забывают, что настоящих мастеров на Руси завсегда уважали насмерть. А когда уважаешь, то надо же и уважить. То есть налить. На берегу говорят: море разливанное, а в море, хоть и не разливанное, но наливанное, заначенное, всегда, в любую погоду найдется. А обаятельный носитель косолапого имени (он и в самом деле косолапил по-медвежьи), приставленный старпомом к камбузу – рубить, конечно же, мясо, обласкан был шеф-поваром, то есть кокшей Нонкой.

Она была толста и некрасива.

И дула шнапс не хуже мужиков.

Не хуже мужиков басила

и лаялась не хуже мужиков...

Эти стихи Юрия Белаша – будто прямо о Нонке! И мигом ведь сообразила, ведьма, чем беднягу взять. После третьей рюмахи толстые обычно превращаются в аппетитных, ну а некрасивых женщин, как гласит фольклор, в природе вообще нет, а бывает просто мало водки. У Нонки же ее всегда хватало. По очень простой, как сам бессмертный рецепт, причине: сахар + вода + дрожжи. Мешок сахара путем жесткой экономии (главное, компот никогда не переслащивать) возникал на камбузе почти еженедельно, воды – залейся (судовой опреснитель работал, как часы), дрожжи у запасливой Нонки не переводились, а и перевелись бы в иной ненароком затянувшийся рейс – страху нет, позычила б у пекарихи: подумаешь, хлеб поплотнел бы, сытнее стал! Короче говоря, пословица пьян да умён – два угодья в нём – точняк про нашего Мишку. И первое из угодий перманентно обеспечивала в море кокша.

Но вот стали мы на всюзимний капитальный ремонт. Прохудилось наше старое корыто, подняли его в сухой док судоремзавода и начали громобойно драть с его боков ракушки и латать, значит, корпус. Стоянка в сухом доке – вообще конец света. Кто стоял, знает: воды нету, камбуз не работает, гальюны на запоре, да в придачу еще и оглохнуть можно от грохота пневмотурбинок, обдирающих наружную обшивку. От такой жизни, понятно, недолго и запить. Нонка-спасительница утащила, значит, Лёвкина на берег, в свою гостинку, и  опять же вполне перманентно взялась его поливать. Да вот только второму угодью не поспособствовала, а без дела увял Миша, и Нонкины стати перестали его волновати. Кончилось тем, что она, ведьма, спихнула его, пьяного, с кровати, он разобиделся и ушел. Прямо в зимнюю бесприютную ночь ушел.

По старой памяти добредя до гастронома, в котором трудился до моря, он увидел свет в полуслепом окошке подсобки и встретил там старинных корешей, рубщиков мяса. Они керосинили по серьезному поводу – успения тещи одного из рубщиков. Портрет усопшей благоверный зять установил прямо на рабочем месте своем, на огромной ясеневой колоде, предназначенной для рубки туш. Поставил на нее стакан с водкой, почти полный, надо отметить, граненый стакан, сверху, как положено, ломтик хлеба, а к стакану уже прислонил фотку. Теща на фотке была старая и грустная, но дородная и вообще, это как-то сразу ж видно, добрая женщина. И зять все время это подчеркивал, рассказывая о том, как Тёща заботилась о них с женой, когда они еще были голозадыми, подарила даже машину, «жигуленка». Короче, золото была – не теща. В общем, в отличие от миллионов тещ – с большой буквы Тёща.

Накеросинившись, как водится, в дымину, разбрелись. Мишку Лёвкина хотели оставить ночевать в подсобке, но ночной сторож воспротивился. Его не послушали, однако, и оставили Мишку. Но сторожу-то зачем терять такую хорошую работу? Когда все разошлись, алкоголики проклятые, он вывел ихнего дружка на улицу и прислонил к стенке. Мишка стенку недолго подпирал, потому как спать стоя не умел. Сползши на грязный мартовский снег, перекрещенный желтыми строчками собачьих записок, он мертвецки уснул.

Дальше все произошло предельно просто. Бомжеуборочная ментовская будка объезжала традиционно злачные места и обнаружила Лёвкина. Сержант, большой спец по части диагнозов «кто чё пил» и безошибочный определяльщик степени опьянения, осветил фонариком тело, приподнял пальцем веко бомжа и коротко заключил: «Труп. Везем в морг». Всё...

----------------

Определившись окончательно, бедняга Лёвкин вмиг озверел. Он даже не понял, откуда такие силы у него вдруг взялись. Дверь вылетела со второго удара как миленькая. Мишка рванул куда глаза глядели. А глядели только вперед.

Слава Богу, до судоремзавода было не так далеко. А до утра еще ближе. Уже светало помаленьку. Док высился надо всеми заводскими постройками. А над доком торчали мачты родного парохода. Вот оно, спасение, облегченно вздохнул матрос.

В каюте было тихо и тепло. Не Ташкент, конечно, зато ж и не морг!.. Миша даже вздрогнул невольно, всего лишь промыслив это слово. Господи, его нужно скорей заглушить, забыть. Так, надо радио включить. И Миша щелкнул тумблером на переборке.

-Московское время 23 часа 30 минут, – услужливо выдало радио.

Ага, Миша прибавил по дальневосточной привычке семь к московскому и сказал себе: у нас пол-седьмого утра, значит. А радио, пока он производил эти сложные расчеты, баяло про все, что творится в мире:

 -В Великобритании продолжается бешенство коров... В Германии – ящур... Англичане забили 50 тысяч голов крупного рогатого... немцы – надцать тысяч свиней... На очереди еще 28 тысяч голов...

О-о-о, бедные, бедные головы! – качал больной головой бывший рубщик мяса. И вдруг его словно осенило: Господи, да ведь это же Твое Божье наказание им, они же главные мясоеды Европы. Жрут свои «стэйки» с кровью даже в Великий Пост.

Ха! Тоже праведник нашелся, – кто-то изнутри будто произнес. – Ну да, это ж за благочестие тебе как раз и награда была – морг. Морг! Где ночевал? В морге! Как туда попал? Да отвезли, видно, труп. Чей труп-то? Да твой, твой...

Во допился. Ужас! Кому расскажи – не поверят ведь. Да и как такое кому рассказать? Это же просто офигеть надо!!!

Нет, ребята, всё, финиш, Лёвкина вы больше пьяным никогда не увидите. Ни-ко-гда! Всё, всё, всё! Завязал. Слышите, с концами завязал! С концами, с концами...

А башка-то, башка-то как трещит, зараза. Японская мать, как же она трещит... Нет, нет, бляха медная, так дальше нельзя жить... На хрен такая жизнь! Не-е-ет, ребята, я все равно... Да, все равно Мишка Лёвкин больше пить не будет, не будет ни за что, ни за какие коврижки. Вот только опохмелится маленько, самую чуточку и – всё. Чтоб только голова прошла.   

А в голову сами собой пришли бессмертные стихи матроса с «Паллады» Женьки Мелькова, написанные им еще в советское время после партсобрания:

Обещанье это не забуду,

Отвечаю: это навсегда,

Больше пить я никогда не буду.

Меньше пить? Какая ерунда!

Но нынче Лёвкин даже не улыбнулся этим всегда веселившим его стихам.

Перед глазами – как живые! – стояли оцинкованные столы и забитые народом стеллажи его сегонощного пристанища.

Март 2001 г.