|
Борис МИСЮК Юморские рассказы
Ч
О П
или
Кнопки
на троне.
Оторви и брось — так говорили о них, десятиклассниках, в далеком том шестьдесят шестом. Классная руководительница Зинаида Вениаминовна Королева, Зануда Бенджаминовна, выросшая в голодные, аскетические военно-послевоенные годы, глядя на пестрые рубахи, курточки и штаны своего разгильдяйского класса, не уставала повторять каждодневно с неотвратимостью метронома: - Ну вот что за вид у вас, mon Dieu*! На море и обратно… Она преподавала французский (на юге империи такое случалось в школах) и, естественно, кроме Зануды, была еще и Франзолей. Это благодаря родителям, вкусившим довоенного гастрономического рая с французскими булками, по-народному франзолями. Классная была по-русски шикарной женщиной, по-французски утонченной medam бальзаковского возраста, с лицом виконтессы, пережившей ужасы революции. Ее большие карие глаза, настоящие парижские каштаны, взблескивали поутру, когда она входила в класс и здоровалась, грассируя: -Бонжур! Ассей ву**! И те же самые глаза, в скучные минуты бормотания вечных троечников глядевшие в осень, в окно, туманились вполне русской поволокой. Классический (из будущих анекдотов) Вовочка с задней парты не то чтобы испытывал пролетарскую ненависть к виконтессе, а просто в отместку за свои двойки с тройками, никак не складывающиеся в пятерки, сподобился однажды вытворить злую бурсацкую шутку. Зинаида
Вениаминовна всегда входила в класс с
королевской пунктуальностью по звонку.
За что «Зануде» и «Франзоле» к десятому
классу было даровано новое, более
благородное имя, обретенное гениально
просто — одним коротким мановением
губки, смахнувшей две меловые точки над
«ё» в написанной на доске ее фамилии:
Королева. И вот за минуту до звонка,
когда все уже расселись, как в
парламенте, по местам, Вовочка рванул к
учительскому столу, изобразил вихляние
роскошных бедер классной и очень
похоже передразнил: -Бонжур! Ассей ву! — И добавил: - Труа
пуэнс *** для трона Королевы. Не все успели понять, что последовало за этим. Вовочка молниеносно разложил на сиденье три кнопки и пулей вернулся на свое далекое от преступления место. Француженка вплыла в класс, поздоровалась без обычного занудства, сегодня на лице ее, наоборот, играла приятная полуулыбка, след комплимента, полученного в учительской. Она положила на стол коричневую сумочку из синтетической кожи, журнал, в котором двоек и троек было много больше, чем по любому из предметов, и величественно опустилась на «трон». Голова, увенчанная каштановой диадемой красиво уложенных пышных кос, рубенсовские плечи, высокая грудь,- весь торс красавицы приподнялся над столом, как бы в порыве взлететь. Но дивные бедра, извечный предмет мужских воздыханий, в те времена еще не вылившихся в шлягер «Ах, какая женщина», всецело находились во власти земного притяжения. Полные руки так и остались лежать на столе перед грудью, лишь кисти испуганно вспорхнули, расправив пальцы, словно маховые перья крыльев. Глаза распахнулись и из каштановых стали черными от неимоверно расширившихся зрачков. Ее муку и мужество оценили. Предгрозовая тишина повисла в классе. Вот-вот полыхнет и разразится. Но нет, грозы никакой не последовало. Зинаида Вениаминовна молча поднялась со стула, стряхнула рукой кнопки с платья и быстро вышла из класса, не удостоив его взглядом. -Ну и подлый же ты, Куроедов. Бог тебя обязательно накажет,- обернулась к Вовочке сидящая впереди Аська Тургенева, отличница, золотой аттестат которой портила единственная четверка по французскому. Но поразило Вовочку другое: Аськины глаза, как и парижские «каштаны» Зинаиды, заполнили огромные аспидные зрачки. Неужели можно т а к сочувствовать чужой боли?.. Владимир Куроедов, несмотря на несколько троек в аттестате (в том числе «труа» по французскому), благополучно поступил в высшее мореходное училище, без особых трудов окончил судомеханический факультет, легко переучившись с «берегового» французского на «морской» английский, и пошел мотать мили по океанам и морям. Способный и шустрый малый, он еще курсантом выплавал на практике ценз и был переведен из мотористов в механики, в комсостав. А дальше вообще зашагал, как по парадному трапу: четвертым пробыл несколько месяцев, третьим год с небольшим и даже хозяином машины, вторым механиком не задержался больше двух лет и достиг вершины карьеры - стал «дедом». Быстрая карьера, столь похожая на взлет, часто, увы, рождает у заурядных натур «свинку» звездную болезнь, провоцирующую зависть окружающих. Он легко, несмотря на пролетарскую фамилию , вписывается в прилежащий «бомонд», губкой впитывая светские манеры, притворно поварчивает на завистников, тешащих его самолюбие: достали, дескать. Ну и живет, считай, за границей. По-бомондовски, в свое удовольствие. А на родине… О, с какой утонченно-убийственной иронией произносит бомонд эти слова: «На родине». Тут, в веллингтонах и сиднеях, подстриженные олеандры в парках, архитектурные шедевры в тридцать-сорок этажей, тротуары, чуть не метлахской плиткой мощенные, шампунями мытые, а там, на родине, «асфальт по колено», «лежачие небоскребы» в стиле «баракко», общественные сортиры, куда без противогаза лучше не ходи, и даже от «партайгеноссе» райкомовских шибает, пардон, потными портянками и дубиноголовым патриотизмом. На родине, в порядке мимикрии, дабы гусей не дразнить, бомондовец ходит в стандартной синей форменке с уставными знаками отличия. Когда же за кормой протянется кильватерный след и «берега отчизны дальной» растают в голубой дымке, синяя форма на «плечиках» убирается в самый темный угол рундука и надевается кремовый костюм, о да, тоже форменный, но made in USA. Он в двух вариантах, этот кремовый,- для умеренных широт поплотнее и для тропиков, соответственно, тропический: рубашка с отложным воротничком (погончики с золотом пришиваются потом), изящные шорты с манжетами, фуражка-королева, ослепительно белая или также кремовая, с вентиляционными люверсами, а козырек — вообще отдельная новелла: само собой, лакированный, с рельефными золотыми лаврами по краю и с золотым же, венчающим тулью, не шнуром, нет, а благородным, аристократическим пояском с тончайшим узором елочкой. Да именно в этой «елочке», если кто, конечно, понимает, и заключен весь шарм и, собственно, смысл существования бомондовца. Ну а «краб» на фуражке — британский с короной или штатовский с орлом, на выбор,- это уже и среди бомонда лишь баловням дозволялось. Наш классический (из свежих анекдотов) Вовочка с задней парты как раз и ходил в таких шалунах. Хотя он давно уже превратился во Владимира Геннадьевича, chief engineer, старшего механика. Как раз пришли в пароходство новые суда пассажирского класса, «пассажиры» ненашей постройки, белые лебедушки с именами героинь великих произведений литературы: Бедная Лиза, Анна Каренина, Ася, Ассоль. На «Асю», регулярно курсирующую в Гонконг с туристами, он и попал. Разумеется, после борзых щенков Ляпкину-Тяпкину из ОК пароходства. Ну, все вы видели и слышали рекламу турбюро про «круиз из зимы в лето». Раньше этим маршрутом каталась номенклатура, теперь — ейные чада, сумевшие отмыть наворованное отцами и нареченные «новыми русскими». Но то ЧП, что приключилось на «Асе» неподалеку от Гонконга, относится еще к тем, советским временам. И главным героем того происшествия был не наш герой, не «дед», а один из пассажиров. Вот как это было. Из нашей декабрьской, хмурой и кислой зимы приплыла белая лебедушка в праздничное южное лето. Круизяне три дня топтали гонконгские тротуары, ахая и охая у «шопочных» витрин, торгуясь насмерть, как сражаясь, в лавчонках и на рыночных развалах, приобретая-отовариваясь-затариваясь. Сотни пакетов и безразмерных, похожих на чехлы для танков, сумок, набитых шубами, плащами, рубашками, платьями, бельем, игрушками, сувенирами и бутылками с дешевым спиртным, притаранили пассажиры и экипаж на борт судна. Ввечеру «Ася» отчалила. Новогодний ночной Гонконг — чудо иллюминации, букет соблазнов, симфония запахов и звуков — казалось, провожал круизян, толпящихся на палубах, прощально машущих огням и готовых прослезиться. Всю ночь в судовом ресторане гремела музыка, вскипало вино в бокалах и «от любви качало теплоход», как поется в шлягере. В пассажирских каютах потише, но также всенощно длилось прощание со старым годом и Гонконгом. И не только в пассажирских. В просторной каюте старшего механика две симпатичных круизянки спасали от одиночества Владимира Геннадьевича до самого утра. Которая из крайкома комсомола, верная долгу и моральному кодексу строителя коммунизма, под утро ушла к себе в каюту, а которая из горкома профсоюза — осталась. И потому, когда в шесть утра ударил по ушам трезвон колоколов громкого боя, «дед» изрядно опоздал по тревоге в машину. Что, впрочем, осталось бы незамеченным, будь тревога, например, пожарной или шлюпочной: вахтенный механик спокойно отрапортовал бы на мостик о готовности и включил по команде насосы. Но тревога была «Человек за бортом», и четвертый механик должен был немедленно запустить движок спасательного мотобота. Должен был, но не смог. Ему на помощь пришел второй механик, правая рука «деда», однако и он не сумел справиться с упрямым движком, чихающим и даже делающим несколько оборотов, чем и заканчивались все попытки. Капитан приказал вызвать на ботдек стармеха. С мостика позвонили в машину, но его там не оказалось. А человек-то, человек плавал за бортом, его надо было, кровь из носу, спасать. Шесть утра, темень, зима, Южно-Китайское море. Слава Богу, тепло, двадцать второй всего градус северной широты, вода также +22 по Цельсию, правда, свежий ветер от норда 13 метров в секунду. Ну где же этот чертов «дед»?.. Капитан решает спустить на воду гребной бот под командой старпома. Бот спускают быстро, моряки, штурманская служба на высоте, молодцы. Но что можно сделать веслами против двухметровых волн и свежего ветра? Отсюда, с мостика, в свете прожектора бот в волнах выглядит ореховой скорлупкой, весла кажутся спичками. Капитан железной рукой вращает рукоять машинного телеграфа: полный вперед! И взревели четыре тысячи дизельных лошадей. Рулевому: право на борт! Машине: стоп. Рулевому: руль прямо! Машине: средний назад… Так маневрируя, судно вышло правым бортом на ветер, а левым, подветренным, прикрыло бот с гребцами, усердно, но почти безрезультатно налегающими на весла. И вдруг — крик матроса с правого крыла мостика: - Человек! Справа семьдесят! Прожектор нашарил в толчее волн голову и красный спасательный круг с продетой в него рукой. Он то показывался, то скрывался за гребнями, метрах в пятидесяти от борта под углом к курсу семьдесят градусов. Еще немного подработав двигателем, капитан вплотную подошел к «утопленнику». Ему кинули второй круг с тонким, но прочным линем. Он ухватился за круг другой рукой, и его, такого кренделя Ф-образного, споро вытащили из воды и подняли на борт. Виновником предрассветной тревоги оказался пьяный молодой человек, родной, как выяснилось позже, племянник одного из секретарей парткома пароходства. Он просто поспорил в застолье с сыном зампреда горисполкома и внуком начальника милиции на целый ящик шампанского, что прыгнет за борт и искупается, значит, в Южно-Китайском, и вот выиграл… А «дед» едва не проиграл всю свою такую благополучную, такую выстроенную карьеру. -Владимир Геннадьевич, мы с вами работаем на пас-са-жирском судне!—Словно салаге-сопляку выговаривал «деду» капитан, брезгливо взглядывая на предательскую физию своего chief engineer’а, хранящую явные следы ночного постгонконговского бденья.—По вашей вине, драгоценный… по причине неготовности спасательного средства… механической… вашей части!.. мы могли потерять не только человека, пассажира… но и шлюпку с членами экипажа… со старшим помощником!.. К восьми рассвело, и вскоре справа по носу всплыл алый диск, буквально минут через двадцать побелел, раскалясь, и превратился в летнее солнышко. Оно отражалось в мокрой от пота благородной лысинке «деда», скорченного над движком мотобота, парящего на кильблоках и шлюп-балках над чистенькой шлюпочной палубой. Третий механик и его моторист, оба в темной робе, только что сменившиеся с вахты, были тут же: один лежал на дне бота, пытаясь углядеть что-то снизу, другой сверху снимал цилиндровые крышки. Посмотрели, пощупали движок изнутри, как курицу, проверили подачу топлива от расходного бачка,- все вроде в порядке. Закрыли крышки, обжали болты-шпильки, «дед» самолично крутнул ручку стартера, движок — ура!—заработал-забубнил легко и ровно, точно извиняясь за причиненные неприятности. Все три физиономии, гордые за всю судомеханическую службу теплохода, уже готовились расцвести улыбками, когда движок нежданно-негаданно резко сбавил обороты - чах-чах-чах — и заглох. Здравствуй, ж… Новый год! Что делать? Снова разбирать? Ох как не хочется. Решили снимать и менять топливный и масляный фильтры. Впрочем, можно было и не менять: оба оказались чистыми. Да и как они могли забиться, если спасательный бот с прошлого, а завтра уже можно будет сказать — с позапрошлого года не трогал никто? - Ну, что, попробуем опять? - Давайте попробуем,- согласился третий и крутнул стартер. Все повторилось, что называется, один к одному: десять секунд работы и — финиш. - Вот будто ему топливо перекрыли,- словно сам с собой рассуждал «дед». - А может, вода в топливе?—Подал голос моторист. Проверили и эту невозможную, в общем-то, версию, продули систему, попробовали соляр на палец и на язык. Нет, чистейшее соляровое масло, воды ни грамма. «Дед» сплюнул под ноги и даже попробовал шутить: - Ну вот чё ему от нас надо, а? Стали прикидывать так и этак, выдвигать совсем уже фантастические причины: пережаты подшипники коленвала, лопнуло поршневое кольцо и образовался задир на цилиндровой втулке, где-то идет скрытая декомпрессия. Раскидали движок, замерили щупом все зазоры в подшипниках, выдернули все поршни, проверили все кольца — ни одного лопнутого. - Всё вроде о’кэй,- недоуменно изрек «дед», почесывая грязной пятерней измазанный маслом затылок. На благородной лысинке тоже появились иероглифы, точно выведенные черной тушью. На обед не ходили, отпустили только моториста. И, как два истинных engineer’а, ударились в высшую механическую математику: добравшись до распредвала, стали менять угол опережения подачи топлива — двигать кулачные шайбы на шлицах сначала в одну сторону на пару миллиметров, затем, после пробного и, увы, опять неудачного пуска, в другую. Шлюпочный движок не знал таких манипуляций отродясь. Будь он наделен чувствами, бедолага, он бы чувствовал себя сейчас просто подопытным кроликом. Похоже, во всяком случае, что он и в самом деле обиделся: перестал заводиться вообще, не производя даже стартового чих-пых. Может быть, устал? Хоть он и железный. Говорят же: усталость металла… В половине шестнадцатого третий механик робко заметил: - Мне ж на вахту пора собираться… - Господи,- опомнился «дед»,- во заработались. И про обед забыли, и про чай. «Хорошо, про вахту не забыли»,- подумал про себя третий, выбираясь из бота. Следом по скоб-трапу спустился на палубу «дед». Отвернувшись от «проклятой лодки»,- глаза бы на нее не смотрели,- опустив голову, он шел, точно сквозь строй. Синее Южно-Китайское море, по выражению Горького, «смеялось», сверкая под солнцем субтропиков. По ботдеку шлялись досужие пассажиры, отоспавшиеся, видать, и опохмеленные. Chief engineer, высший комсостав, впервые показался им в таком, пардон, непрезентабельном виде: тропический, некогда кремовый костюм и спереди, и сзади вопиюще свидетельствовал об использовании не по назначению. Он словно апеллировал к светско-пассажирскому обществу: взгляните, господа, я же не роба, я тропический, я такой же аристократический, как и вы, и скажите, пожалуйста, разве ж мог бы так обойтись со мной благородный человек, а?.. Как бы вторя костюмным воплям, разорялись на благородной лысинке «деда» черные, после обеда разжиревшие, точно боровы, иероглифы. Боже, какой там может быть чай? В таком виде не только в кают-компанию — в машину-то страшно показаться. Стармех глянул на себя в шикарное большое зеркало в каюте и — не узнал. Чучело! Как там приснопамятная Зануда Бенджаминовна говаривала: «Что за вид у вас, mon Dieu! На море и обратно». Н-да, господа… Чай пришлось пить в каюте, не переодеваясь, а лишь подстелив на диван гонконгскую газету с яркой рекламой Santa Clausa. Зазвонил телефон. «Наверное, второй,- подумал «дед», дожевывая бутерброд,- ну да, третий спустился в машину и, принимая вахту, конечно же, передал второму, что стармех, дескать, долбется с движком в мотоботе». - Алё! Что тебе снится, крейсер «Аврора», в час, когда утро встает над Невой?—Пропел мелодичный голосок профсоюзной девушки.—Спите, мистер чиф-инженер? - О, май гёрл, не угадала,- замогильным голосом отвечал «дед».—В поте лица зарабатываю трудодни в родном колхозе. С наступающим! Извини, бегу, ждут. Вечером звони. В мотоботе его и в самом деле ждали — второй механик и моторист, не переодевавшиеся с вахты, но выглядевшие, правда, почище «деда». Они уже попробовали запустить движок и, конечно, безуспешно. Второй доложил: - Аккумулятор подсел, Владимир Геннадьич. Конечно, подсел, подумал «дед», молча кивнув, я уже и сам «подсел»: столько раз стартер давить — какой хрен выдержит? Ждать, когда зарядится аккумулятор, не было ни терпежу, ни времени. Достали заводную ручку, на шоферском лексиконе «кривой стартер», и принялись эксплуатировать беднягу моториста. Один чих-пых следовал за другим, но вот чах-чах-чах не получалось никак, хоть ты убейся. Привлеченные настойчиво повторявшимися чих-пых, на ботдеке собрались пассажиры. В открытом море, в просторном Южно-Китайском море без берегов, только пронзительный аквамарин ласкает взоры, только теплые пальцы лучей золотого солнышка нежат лица и плечи туристок. Ну там еще всякоразные напитки из судового бара ароматными пузырьками ударяют в нос и покалывают язык. Четыре из пяти органов чувств обеспечены приятными раздражителями. А что прикажете делать пятому, слуху? Вот и закружил досужий народ по шлюпочной палубе, слушая чих-пых и начав уже, как на ипподроме, болеть и делать ставки, точно на тотализаторе: на котором по счету чих-пых заведется мотор... Видя, что с моториста уже течет мыло (взмокшую робу он давно снял), второй механик сменил его у «кривого стартера». Однако и это не помогло: очевидно, уровень технического интеллекта в некоторых случаях, как говорится, «рояли не играет». Все бросив на минуту и переведя дыхание, механики-страдальцы, ощущая на себе сочувственные взоры, сняли храповик (он же воздухофильтр, он же всасывающий воздушный коллектор) и… послали моториста к судовому врачу. Моторист быстро вернулся, торжественно неся в руке темно-коричневую бутылочку с белой этикеткой. Некоторым, особо сердобольным пассажиркам показалось, что движок в предчувствии болезненной инъекции сжался. А и в самом деле всё в боте, разгоряченное южно-китайским солнцем и «кривым стартером»,- движок и полуголые, перемазанные «мазутой» люди,- все сейчас как бы парило в струях фата-морганы, жаркого марева, дарящего несчастным путникам в пустыне миражи: водные зеркала, зеленые оазисы, струящиеся пальмы. Под пристальным руководством «деда» второй механик соорудил из старой малярной кисточки и клока ветоши факел, пропитал его — буль-буль-буль — эфиром и спешно сунул в воздушный коллектор. В ту же секунду моторист бешено крутнул заводную ручку, «дед» нервно, мастурбированно поддернул топливной рейкой, хотя подача топлива была автоматической, но это уже так, на всякий случай. Движок чихнул. А вы бы не чихнули, плесни вам в нос полбутылки чистого эфира? Он даже чих-пыхнул и, можно сказать, почти завелся. Во всяком случае, видно было, что очень хотел завестись. Но… Ах эти «но», эти бесконечные, издевательские «но»! Пассажирам, следившим буквально с раскрытыми ртами за последними манипуляциями троицы мучеников, слившихся в единый скульптурный ансамбль общего черно-красного с примесью кремового колера, пассажирам-болельщикам, почти уже участникам процесса, было искренне жаль бедняг, распятых на голгофе мотобота на фоне синего субтропического неба. Впрочем, синева заметно стала сгущаться, ранние декабрьские сумерки судорожно когтили небо и море. - Хорош, ребята, на сегодня все,- окинув подернутый флером горизонт воровато-больным взглядом, пробормотал «дед». Сил у него, ни физических, ни душевных, не оставалось уже ни на профсоюзную круизянку, ни тем более на что-то другое. Но ко всему вдобавок, когда он, наконец, сбросил с себя бывший кремовый, уделанный вусмерть костюм, разделся догола и встал под душ, наблюдая за ламинарно-турбулентными потоками маслянистой грязи, по непреложному закону пакости в это самое время капитан объявил: - Старшему механику прибыть в каюту капитана! При закрытой двери и водопадно шумящем душе «дед», естественно, ничего не услышал. До мозга костей эпикуреец, он неторопливо, с наслаждением, регулируя краниками температуру струй из «дырчатой железной тучки», смывал с себя «мазуту» и усталость — давно отвычные, забытые субстанции. Когда же вышел он из душа, розовый, вполне восстановивший душевное равновесие, в предвкушении вкусного и главное заработанного ужина, динамик на переборке в третий раз уже прорявкал: - Стармеху прибыть к капитану! Его Величество Капитан, вопреки ходячему по променад-деку* мнению, - отнюдь не ряженный в усладу пассажирам манекен. Он живой человек. И ничто человеческое…О да, буфетчица, симпатяшка годов тридцати, с которой связывал их служебный (по названию популярного фильма) роман, убрав после обеда кают-компанию, сегодня не пришла, как было у них заведено в «адмиральский час». К Новому году готовится, что ли? Дело уже к вечеру, а она даже не звонит... «А кстати,- весьма некстати подумал капитан,- где этот блудливый стармех? Что ж он не докладывает об исправности бота?». И капитан по своему каютному спикеру сделал первое объявление. Минут через десять повторил. А через четверть часа, уже закипая, прорычал в третий раз: - Стармеху прибыть к капитану! А он и тут, понимаешь, хотя их каюты почти рядом, объявился чуть не через час! Представляете, какими длинными бывают пять минут для разъяренного волкодава… - По пассажирским каютам шляетесь, драгоценный?! Я цел-л-лый час уже жду вашу милость с докладом! Трет-т-тий раз делаю объявление по всему судну!.. - Я душ принимал. Там же не слышно. - Он при-ни-мал, видите! Вы что, граф Волконский? В своем графском замке находитесь или на судне… вашу мать?!! «Не граф, по-моему, а князь,- подумал «дед», уставясь на красивые, с золотым маятником-вертушкой, корейские часы на переборке и пытаясь этим успокоить себя,- а во-вторых, уже восемь часов, а я еще не ужинал, господин капитан…» Об ужине, увы, пришлось забыть напрочь. Капитан снова, в точности как утром, после тревоги, стал растолковывать салаге-«деду», чем «пас-са-жирское судно» отличается от других и чем капитаны, ответственные перед безжалостным законом потенциальные зэки, отличаются от безответственных раздолбаев механиков… - Так! Всё! Хватит демагогии!- Это в ответ на «дедушкин» лепет о робе, из которой он и его механики сегодня, дескать, не вылезали.—Достаточно! Утром играем шлюпочную тревогу, и если бот не будет готов, пеняйте на себя! Всё! Ночью в каюту стармеха неслышно прокралась переодетая в капитанскую форму классная Франзоля. Ее высокая грудь вызывающе распирапа синий френч, а из-под фуражки с «крабом» выбивалась диадема каштановых кос. Зинаида Вениаминовна, вы?!-Раскрыл рот и выпучил зенки Вовка, поднимаясь со своей задней парты, странно похожей на кормовую часть мотобота. Почему-то без движка. - Уи, уи, же сюи*, Курвоедов.—Классная улыбалась невинным ангелом. -Зачем вы обзываетесь?—Обиделся Вовка.—Так меня только хулиганы дразнют. -Мон Дье, он еще обижается! Чуть людей ведь не утопил. А мне, ты помнишь, какую гадость ты мне сделал?—Классная возмущенно огладила рукой полушарие сдобной своей попки, словно стряхнув те злополучные кнопки.—Завтра, да-да, завтра утром тебе за все воздастся, оторви и брось. И вот что я тебе скажу на прощанье: пеняй только на себя. Оревуар*!.. -Он проснулся. Щелкнул выключателем надкоечного светильника, глянул на часы. Господи, четыре часа всего — то ли ночи, то утра, то ли прошлого, то есть еще нынешнего, или уже того, то есть этого, ну, в общем, Нового года? Выключил свет. Посплю, решил, еще. К сожалению, уже не спалось. Досада. Встал, поплескал на «фэйс» теплой, за ночь согревшейся в трубах водой и поплелся в кают-компанию. В четыре утра там всегда завтракает ночная вахта: ревизор* с матросом и второй механик с мотористом. Покачивало прилично, и стол был накрыт мокрой самобранкой, чтобы чайник и чашки с чаем не скользили. Все в точности, как и два года назад, когда сам он был еще вторым и стоял ночную, «собачью» вахту: какой-нибудь паштет в баночках, оставленных буфетчицей для полуночников, хлеб с маслом. Шампанского не было. -Давайте, Владимир Геннадьевич, с нами чайку за компанию,- пригласил второй механик. - Пейте, пейте, спасибо, мне не хочется.- «Дед» сел за журнальный столик и так же нехотя, даже не потрудясь изобразить на заспанном «фэйсе» хотя бы притворный интерес, раскрыл затрепанную газетную подшивку. -Кому не спится в ночь глухую, да, «дед»?—Выдал не менее затрепанный морской фольклор ревизор, ровесник «деда». - Чего дергались?- бросил второй механик. -Юг же, обычные дела, рыбаков, сетей полно.—Объяснил ревизор частые реверсы машины. - А мы уж думали, встретил кого, на швартовку заходишь. - Ага, Флинта с кентами встретил, тут, в Южно-Китайском, их полно. -А точно, один же, помните, в начале вахты,- матрос — ревизору,- на пересечку курса летел? Узлов двадцать, не меньше, но все равно не успел. Думал, наверно, что мы грузовик. Допили-доели, стали расходиться. Второй механик остался, понимая, что «дед» же неспроста приплелся сюда ни свет ни заря. Время катило к пяти. - Кэп собрался утром учебную тревогу сыграть,- «дед» кивнул на кренящийся стол с мокрой скатертью,- может, одумается. Хрен его знает. А может, и нет.- Конечно, Геннадьич. Все понял. Пойдем в бот. Надо так надо. Если б старина Флинт действительно крейсировал неподалеку, вот бы подивился, глядючи на несущийся в ночи полным, восемнадцатиузловым ходом лунно-белый пароход, на ботдеке которого тайно, с фонариками в руках, орудовали два члена экипажа, видно, из бунтовщиков, готовящихся к побегу на шлюпке. Он пожелал бы, верно, им удачи, ибо сам был бунтарь из бунтарей: против королевского флота хаживал не раз, 50-пушечные галионы брал на абордаж. С фонариками однако много не наработаешь. Второй сходил на мостик и включил прожектор на ботдек. Теперь можно было разбирать заклятый движок до винтика. Что и было произведено двумя машинными богами в четыре руки за час с небольшим. Не открыв никаких технических секретов, не найдя никакой такой многотрудно искомой злокозненной подлянки, они вновь собрали движок, любовно огладили его чистой ветошью и неожиданно обнаружили, что над горизонтом уже восходит не луна, а солнце. И даже волны, его встречая, улеглись. Ночной качки, увы, как не бывало. Божественное новогоднее утро в Южно-Китайском море круизянам, путешествующим «из зимы в лето» и обратно, грех было пропустить. И они поодиночке и попарно стали выползать из своих кают на палубы — сначала на прогулочную, а потом и на шлюпочную, где сражались с злодейкой судьбой наши герои. Оно всегда, пожалуй, так бывает: затешется в рябое стадо альбинос или, наоборот, в стаю белых ворон с голубой кровью — серая воронушка с обыкновенной красной кровушкой. Таким вот, как говорится, «чудом в перьях» и был шофер дядя Вася, премированный в своем автопарке турпутевкой как ударник Х-й пятилетки. В Гонконге — гулять так гулять — он купил себе синий спортивный остарше, с плешкой, перемазанной, как у автослесаря, просидевшего целый день в смотровой яме под разбитым «зилом». Дядя Вася подошел поближе, окинул «лодку» шоферским вострым глазом и спросил: - А чего это, ребята, у вас чоп в выхлопной трубе забит?—И пальцем ткнул куда-то под днище бота.. Немая сцена длилась несколько очень долгих секунд. Потом «дед» очень быстро спустился по скоб-трапу, стал, зачем-то широко расставив ноги, под самой кормой мотобота и невольно раскрыл рот, уставясь на кругленький деревянный, выкрашенный с торца голубой краской, чоп из боцманского аварийного имущества, торчащий — да, именно оттуда, из выхлопной трубы… Кто не технарь, зажмите нос и рот и попробуйте дышать. Понятно? -Йоп!..—Воскликнул плешивый на южно-китайском, как море, наречии, умилив дядю Васю и спугнув стайку круизянок, только что искренне жалевших бедненьких трудяг, с утра замордованных работой и не замечающих ни аквамаринового моря, ни червонного золота восхода. Выдернув голубенький чоп, плешивый крикнул наверх: - Запускай! Движок завелся с полоборота. И одновременно с его божественным чах-чах-чах, а точнее чоп-чоп-чоп (Бетховен , неожиданно чудом исцелившись от глухоты, внимал бы так своему роялю), над палубой прозвенел колокол громкого боя. - Внимание экипажа!—Загремел из палубных динамиков голос капитана.—По судну объявляется учебная шлюпочная тревога!..«Дед» воздел очи горе, хотя всегда считал себя убежденным атеистом. Над его головой, над ботдеком, на крыле капитанского мостика, подсвеченное лампами из рампы, горело имя: ASIA - Ася,- будто впервые вслух прочитал надпись стармех «Аси» и вдруг хлопнул себя по лбу: Ася, ну да, Аська Тургенева!.. И на диво явственно услыхал ее грудной голосок: - Ну и подлый же ты, Куроедов. Бог тебя обязательно накажет. - Господи,- пробормотал Владимир Геннадьевич,- пифия, а не Аська. — И, обращаясь уже к «пароходу и человеку», добавил: - С Новым годом тебя, А С Я !.. - Октябрь 2000 г. Борт ПУС "Паллада"
|
