Борис Мисюк

Борис МИСЮК Юморские рассказы

АЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ

Мини-повесть

Лонгрен, матрос «Ориона»,

крепкого трехсоттонного брига,

на котором он прослужил десять лет

и к которому был привязан сильнее,

чем иной сын к родной матери,

должен был, наконец, покинуть службу.

А.Грин, «Алые паруса»

1. Шалуны.

Мы с шалунами (шалунам по шестьдесят, оба пять годов уже на морской пенсии, рыбаки и зверобои с семидесятилетним на двоих стажем) несемся в Находку по делам. «Тойота» наша под сотню лопотит колесами по трассе.

Про дела разговор долгий. У шалунов детки большие уже выросли - за тридцатник каждому, ну и сменили папаш давно у руля и ветрил. По династическому то есть принципу. «У руля» - это для красного словца сказано. Отцы и дети всю сознательно-бессознательную жизнь свою отдали морю синему да льду соленому, у кромки которого и кантовались обычно зверобойные шхуны. Их ветрила больше полувека назад переродились из парусиновых в железные и с верхней палубы смайнались в трюм, что стал с тех пор называться машинным отделением. Вот там, в том вечном гуле турбин, грохоте поршней, соляровом чаду и желтом свете подслеповатых, покрытых масляными испареньями лампочек Виталя с Вовкой и провели львиную долю своих семи морских десятилетий. Туда же и сыновья пришли. И точь так же как батьки оглохли бы и охренели ото всех морских радостей, полного списка которых вы не найдете ни у Мелвилла, ни у Конецкого, ни тут: тоска по тверди под ногами, по «мягкому, женскому», по зеленому миру и «зеленому змию», по земной питьевой, а не морской, опресненной, ржавой воде, по чистым простыням и кровати без клопов, а главное, без крысиных блох (см. о них в «Юморских рассказах»), ну и т.д. и пр. и др.. А спасла их от судомеханического глухарства и морского охренения именно она – perestroika. Перестроились все: госслужащие – в частников, акционеров, олигархов, воришки – в нуворишей, старики – в огородников, старухи – в нищенок, инженеры – в сантехников и бомжей, помполиты и прочие ярые коммунисты – в оголтелых капиталистов. Помполит же на флоте был как пионер - всем ребятам пример. Вот и начали за «помпами» в кильватер выстраиваться все подряд – от камбузника до капитана, все в «бизнес» рванули..

Закавыченный наш советско-российский «бизнес» вполне, однако, раскавыченным приемлют в «забугорье», даже русском. То есть потомки благородных белых гвардейцев. Да, именно так, в торговом делячестве, и вылупился столь долгожданный «консенсус» белых и красных. Притом же, заметьте, самых ярко-красных, почти бордовых. То есть именно помполитов, ибо мало кто из камбузников даже просто визу в «забугорье» способен получить без посторонней помощи.

Но мои шалуны, приученные морем и хозборделем, процветавшим под лозунгом «Социализм - это учет», изворачиваться, как нерпа в воде, нашли филиал «забугорья» тут, у себя под боком, в родном Приморье...

Жил себе поживал да добра успешно наживал в благословенной Австралии простой с виду русский мужик Василий Родионов, тридцати пяти годов от роду, отец четверых детей, фермер. Он сдавал на рынок по пятьсот тонн свинины в год, один, считай, работал за два наших крепких совхоза. Помогали ему только жена Рая да двое наемных рабочих. Деньги его любили и «сами к нему шли». Но зов доллара, сманившего миллионы россиян в «забугорье», оказался стократ слабее зова крови для Родионова. В конце восьмидесятых, с первыми ветрами перемен на Руси он со всем семейством на всех парусах подался на историческую родину, где не бывал никогда, ибо и родился за границей. Сменив Джилонг, что под Мельбурном, на Хмыловку, что под Находкой, Василий – вопреки всем прогнозам злопыхателей, австралийских и наших, – прижился на земле предков. Построил по собственным чертежам дом «в пять уровней», то есть этажей, три из которых подземные: гараж, бойлерная, энергоцех. Приобрел-таки, после десятилетней осады чиновных кабинетов, сто га земли, накупил японской техники и впрягся в свое удовольствие.

У шалунов же все сложилось как бы наоборот. Все силы отданы морю и родине практически, как оказалось, безвозмездно. Месячная пенсия позволяет бывшему мариману, завсегдатаю всесветных кабаков, посидеть в одном из них (о, только в отечественном, разумеется) не более часу, да и то желательно в одиночку, чтобы осталось на такси до дому. А ежели дальше базара из дому не отлучаться, то пенсии может хватить на булку хлеба и литр молока в день. И то это, сами понимаете, чистая теория: не взяты в расчет ни квартплата, ни одежда, ни аптека, сравнявшаяся с супермаркетом по ценам. А еще ведь и внуки-сладкоежки ждут от деда, словно он Дед Мороз тебе, мешка с подарками: апельсинами-мандаринами, всякими там бананасами и чупа-чупсами. А если учесть тот насущный факт, что кореша перманентно зовут в гараж, где надо скидываться минимум по двадцатнику, о, тогда вовсе туши свет...

Вот такой расклад и выкурил шалунов из теплых квартир на бизнес-подвиги в апрельскую непогодь аж за две сотни туманных километров в поднаходкинскую Австралию.

2.Сторукие.

Сторукое ворье, облеченное чинами и властью, растащило да распродало все, что считалось в народе бесценным и нерушимо вечным: заводы и пароходы, шахты и банки, энергосистемы даже и нефтепромыслы. Базу тралового флота, где трудились в числе десяти тысяч рыбаков и мои шалуны, очень успешно и прямо на их глазах грабили в течение десятка «перестроечных» лет. Разграбив дотла, обанкротили, как водится, а флотский народ распустили на все четыре стороны, то есть на все тридцать два румба. Одни пошли к тем из сторуких, кто ухитрился сам у себя купить пару-тройку пароходов (по ценам магазина игрушек, разумеется), другие ударились в коммерцию, фермерство, извоз. Дети шалунов, потомственные рыбаки-мореходы, держались до последнего, точно ллойдовские капитаны гибнущих судов. Ну и, когда булькнуло все, что могло пускать большие пузыри, они очутились в воде среди плавающих мелких обломков. И естественно, стали за них хвататься.

Они-то и вооружили отцов-шалунов списком добра, что завалялось в дальних складских сусеках обанкроченной Базы. Оно, добро, частью новехонькое, в заводской смазке, всегда по-пионерски готовое на замену по флотской нужде в аварийных случаях, а частью – бэушное, но далеко не металлолом, снятое с палуб по плану модернизации или иной какой соцгосплановой кампанейщины, теперь вот летело-планировало (хоть и в списке) в хмыловскую Австралию.

Сам список отпечатан был на машинке «Башкирия», послужившей некогда Вовкиным коллегам, судовым радистам: цифра 3 с прямой скобкой перепаяна головой вниз, вот так - вверху скобка, внизу перевернутая тройка, смахивающая на прописное Е курсивом. Это делалось для удобства скорострельного печатания одним крупным

шрифтом радиограмм, пищащих из радиоприемника. Вот этот список, составленный как бы по восходящей:

1. Пишущие машинки «Башкирия» – 3 шт. По 500 р.

2. Метчики, лерки, сверла – много, оптом за 1000 р.

3. Гаечные ключи, торцовые и «звездочки» – тоже

4. Электротены (нагревательные элементы) для

титанов и обогрева 1-3 квт – ?

Двойное примечание: ? означает - сколько дадут. Тены, единственные из списка, «живьем» лежали в багажнике «тойоты».

5. Электромоторы на 220 v, 0,6 - 1 квт – 3 шт. По 1000 р.

6. Древнеяпонская ножная швейная машина – 1500 р.

7. Карбюраторный двигатель 8 л.с. – 3000 р.

8. Токарный министанок – 5000 р.

9. Электрокомпрессор на 24 v , до 75 атмосфер – 5000 р.

10. Трехфазный дизель-генератор на 220 v, 30 квт – 40 тыс.р.

Как затесалась туда японская швейная машинка, думаю, и сами шалуны толком не скажут. Скорей всего, стояла она в прачечной, что на корме плавбазы, и ремонтировала раздербаненные стиралкой простыни да наволочки. Прачки, конечно же, подгоняли на ней (обычно к концу путины) платья, свои и подружек: ушивали постройневшим да похудавшим от шальной работы и расшивали, вставляя клинья, пополневшим от любви и обильных, необремененных витаминами харчей.

На очередной колдобине, из коих и построено большинство наших дорог, бедную «тойоту», рожденную для мраморно-гладких бетонок, так тряхануло, что тены в багажнике хрюкнули и взвизгнули – прям как живые поросята. Хорошо, что мы «живьем» только их и везем, а то от японской швейной машинки до хмыловской Австралии доехала б лишь куча швейных иголок.

Ну да, вон домишки пошли, Смоляниново начинается, это и полпути еще нету. Ограничение скорости – 40 км в час. Автостанция, базар. Так, проехали, заканчивается деревня. На самом выезде из Смолянки, прямо под знаком, мужичок с тяжелой сумкой голосует.

– Давай возьмем, а, Вовка! – Неожиданно рявкнул басом Виталя, я даже вздрогнул, я-то сзади, за его спиной сижу.

Тормознули, взяли мужичка.

– Куда тебе?

– Та до развилки хотя б. В Большой Камень я.

– Чё хорошего везешь? – Грузный Виталя по-медвежьи выбрался из кабины, потянулся до хруста, поднял сумку. – Кирпичи, что ль?

– Та не, железяки разные.

– Ну, хоть не «адскую машину»? – Не отставал Виталя.- А то ж вон по радио наш МЧС приморский с ранья нас пугает: чеченский след, вихрь-антитеррор.

– Га-га-га, – готовно, даже угодливо как-то прогоготал мужичок. – Та не, ребята, я в Артем ездил, там шахту закрыли, ну и железяки вот всякие-разные по дешевке толкают.

– И чё почем? – Басил Виталя.

– Та вот два транса, ну, трансформатора, на двадцать четыре вольта, значь, взял, ага. И это, пару тенов еще от бойлеров.

– О, прибарахлился неплохо, братан, – Виталя всегда с лету сходился с пролетариями, а особо ежели те по одной с ним « фене ботали ». – И сколь за тены отдал?

– Пятихатку за оба.

– Пятьсот, – перевел для себя Виталя, – по двести пятьдесят, значь, за штуку. Н-да, нормально. Ты как считаешь?

– Нормально, – согласился тот.

– А для какой надобности тены тебе?

– Та мы с ребятами это, ну, титаны мастрячим и толкаем, значь. Горячей воды-то у многих в Камне и так-то не было сроду, а теперь так и вообще...

Дорога за Смолянкой шла ровная, без ям, и мы почти два десятка километров до развилки пролетели незаметно. Вовка начал тормозить. Мужичок засобирался. И тут Виталя задал ему « сакраментальный » вопрос:

– А вам еще тены надо?

– Конечно!

– Много?

– Та чем больше, как говорится, тем лучше.

Остановились. Открыли багажник, показали мужичку тены. Он согласился их взять по той же, шахтерской, цене, то есть все четыре за « штуку ». Только денег-то у него не осталось, да и тащить железяки тяжело. До поселка от развилки всего полдесятка километров. Что это для « тойоты » – тьфу. И мы свернули направо, к морю, точнее к Уссурийскому заливу, на берегу которого и пригрелся этот Бо-о-льшой такой Камень, лет десять назад еще засекреченный до посинения. Теперь-то уж всесветно известно, что тамошний завод « Звезда » ремонтирует атомные подлодки, не те, правда, которые потом в разных частях света взрываются и тонут, но такие же точно. Считай, плавучие Чернобыли, как ни страшно это признавать. Нынче же Камень тот славится безработицей, преступностью и пацанами-наркоманами.

Попетляв по поселку, подъехали к подвалу панельной двухэтажки. Оттуда, из подземелья, мигала-сверкала сварка и шибало в нос жареным металлом – окалиной. Мужичок уволок свою суму и не показывался изрядно. Виталя вышел из машины, снова потянулся-размялся и хотел уже идти за ним. Но тут из подвала вышел молодой, лет тридцати, богатырь в грязно-синей флотской робе, прожженной местами сваркой, и с ним наш мужичок.

– Покажь, – приказал вместо « здрасьте », кивнув неведомо кому, суровый докер «Звезды», бывший, надо полагать, докер, ставший частным предпринимателем, возрождающим на Руси класс ремесленников.

Виталя распахнул багажник. Богатырь кинул глаз на «железяки», пощупал одну, как курицу, и столь же сурово обронил:

– Берем.

В четыре руки унесли они четыре наших змеевика-тена, и в подвале снова замигала сварка. Понаблюдав минут десять за этим « северным сияньем », мы с Виталей спустились в подвал. Мужичок спрятался за широкую спину ремесленника, видать, старшого в мастерской, который деловито продолжал себе гнуть лист стали на верстаке. В дальнем углу возился сварщик.

– Ребята, – воззвал Виталя этак вверх, под своды, – нам ехать надо. Давайте, значь, расплатимся...

Богатырь постукал еще раз несколько деревянным молотком-киянкой по стали и замер, вроде как к эху прислушиваясь. А эхо то у нас с Виталей в башках сигало. И неуют в душе поднимался опарой.

– Объясняйся, Шурик, – приказал мужичку богатырь-ремесленник.

– Это... мужики... не обижайтесь, – замямлил Шурик, – спасибо, значь, что довезли... Я это... потратил, значь, все деньги в Артеме, ага. И вот...

Он выглянул из-за спины старшого и развел по-чарличаплински руками. Я заморгал, глянул на Виталю. Нет, его лицо оставалось невозмутимо. Он ведь и сам был, что называется, мордоворот.

– Все ясно-понятно, ребята! – На повышенной громкости, отрубно пробасил он.- Тогда верните, значь, нам наше добро. Раз у вас бабок нема.

– Та нет, мужики, вы не беспокойтесь, – забегал глазами Шурик, – деньги будут. Мы это... вот сделаем, – он снова быстрым чаплинским жестом обвел рукой вокруг, – пару титанов, продадим, ага, и отдадим. Вам, значь. Вы это, езжайте, не беспокойтесь, а на обратном, значь, пути заедете.—Тут, надо сказать, сокрытый вопрос прозвучал в его голосе: заедете? – И заберете...

– Ты шо мне, паря, фекалий в трубу гонишь? – Спокойно осведомился Виталя, как мог бы спросить, допустим, механик у моториста, перепутавшего невзначай вентиль. – Отдавай назад тены.

Он протянул свою далеко еще не старческую пролетарскую лапу в сторону Шурика, но тот нырнул за спину богатыря.

– Хорош, – обронил богатырь, прикрыв глаза густыми, как камбальи хвосты, ресницами и медленно разворачиваясь к нам фасадом. – Договорились же. Заедете.

С болтливой наглостью сражаться легче. А тут ведь вот как – одно слово, а за ним жирная точка. Как забитый гвоздь.

– З-заедем, ага, с друзьями тожеть, – проворчал по-медвежьи красногубый Виталя и пошел на свет, к двери.

Несмотря на апрельское ненастье, на улице мне показалось очень светло и просторно. Мы покидали Большой Камень, уныло перебрасываясь замечаниями на тему: вор у вора дубинку украл. Позже я прочту у Даля редкую пословицу, ушедшую из языка, видно, вместе с ремесленничеством. Ну а теперь ей самое время возрождаться. Вот она: у кого воровство, у того и ремесло.

На выезде из поселка мы увидели кучку пацанов мал-мала меньше, от шести-семи

где-то до пятнадцати годков, устроившихся в брошенном сарае и увлеченно набивающих «косячки».

– Стопори! – Рявкнул Виталя, и Вовка резко затормозил.

Пятнадцатилетних было двое. Один курил, второй обучал малолеток, как надо готовить « дурь ». Мы подошли с Виталей. Немой сцене до гоголевской было далеко – никакой такой растерянности, а просто выжидание: ну-ну, мол, дядя, что новенького скажешь? Да, в самом деле, что н о в е н ь к о г о могли мы сказать даже самым старшим в этой компашке, ровесникам perestroik`и, что? Сказать: нехорошо, вредно, смертельно? А разве хорошо, безвредно и несмертельно само «градообразующее предприятие» в Большом Камне, и раньше-то отравлявшее воду в безбрежном Уссурийском заливе, а нынче породившее безработицу и нищету, разваленное и разворованное? Ау !..

В Приморском крае принято винить «главного» в этом деле Чубайса, с руки его «личного» врага, нашего губернатора, не поделившего с ним то ли деньги, то ли власть, то ли просто бабу. Паны дерутся... а без света боле других краев наш кукует. А в нищете да в темноте, в рабской зависимости от «хозяев», от копейки довольно быстро сгущается атмосфера общего озверения. Дети тоже превращаются в зверенышей, но – sic! – позже взрослых.

О, если б взрослые, глядя на них, умели вовремя останавливаться ! Как правило, этого не происходит. Дети спасаются как могут, бегут от них куда глаза глядят – в дальние бега на товарняках, пароходах, просто на улицу. Еще проще – в сарай, в подвал, головой в полиэтиленовый мешок с тюбиком ядовитого клея, ацетона, бензина...

– Шо ж ты, подлец, делаешь?! – Набросился Виталя на пятнадцатилетнего «учителя».

Тот, естественно, молчит, смотрит невинными глазами на шального деда, шалеющего пуще прежнего от его взгляда.

– Шо ты делаешь, я тебя спрашиваю... твою мать!

Взгляд мгновенно, словно живой хамелеон, становится виноватым. Пацан, как в замедленной съемке, поднимается с пиленого бута-ракушечника, сливочно-желтого, ноздреватого, теплого даже на вид, нагретого пацанячьей задницей. Он готов подставить ее под флотский ремень, опоясавший деда. Наверно, у его родного деда такой же, привычное дело. Но вместо ремня Виталя хватает парнишку за ухо. Его багровой клешней можно без клещей гвозди дергать. Малыши бесстрашно, с любопытством взирают на экзекуцию. Мне жаль паренька, и я пытаюсь разжать Виталину клешню. Кореш казнимого, выбросив дымящий «косяк», силится оттащить приятеля за руку.

– Погоди, не тяни, – увещеваю я его, – ты ж его без уха оставишь. Виталя, отпусти. Разве этим поможешь?

– А чем?! – Неожиданно набрасывается на меня Виталя. – Чем поможешь?!

Я не подозревал столько страсти у красногубого, добродушного, как считал, «шалуна».

– Пошли, там расскажу.

Виталя выхватывает у растерянных малышей фольгу с «дурью» и открытую пачку «Примы», бросает под ноги и растирает ботинком в прах, пыхтя при этом паровым утюгом.

– Марш по домам! - Командует басом.

Малышей сдувает с мест. « Учителя » вразвальцу следуют за ними.

– Чё, Аника-воин, победил? – Вовка подходит, виновато как-то улыбаясь.

– Уй, какие вы умные, енть, спасу нет! – Продолжает злиться Виталя и резко вдруг садится на желтый камень, на котором сидел «учитель».

Тены виноваты, думаю я, вот не замыль ремесленники у нас эти чертовы тены, Виталя б и останавливаться у сарая не стал. Пальцем лишь погрозил бы на ходу – и все. Точно. Макаренки мы хреновы, мордовороты-уховерты, сколько нас на головы несчастных пацанов, бегущих от таких «воспитателей» в сараи и подвалы?

Я огляделся. Стены сарая сложены из бута, капитально сделано. Крышу вот только рубероидную наполовину то ли ветром снесло, то ли сам хозяин ободрал на другие нужды. Года два назад газета «Аргументы и факты» фотоконкурс объявила на «лучшую дачу России». Первое место получила скромная трехсполовинойэтажная дачка нашего вице-губернатора - финансиста, главного бухгалтера Приморского края, как его назвали в газете, Садомского. Фамилия! Всего одна буква в ней не та. Сам, небось, и переправил. Ну так вот, пока наши президенты, губернаторы, мэры и их бесчисленные «вице» городить будут себе города под названием Содом ли, Гоморра, а эти вот сараи и подвалы (хрен с вами, господа, и с вашими дворцами) не сделают молодежными клубами, детскими мастерскими, художественными, музыкальными, спортивными школами, до той поры и будем мы звереть, окрысиваясь друг на друга и на детей своих, заслуживая именно того, что заслужили жители библейских тех городов.

Из книги «Бытие», которой начинается Библия: «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, И ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастения земли».

И попылили мы на своей «тойоте» дальше молча из Содома в... пардон, из Владивостока в Находку.

Перед самой уже Находкой молочно-кисельным туманом встретил нас Американский перевал. Похоже, целое кучевое облако зацепилось за гору и село на седловину. «Надежда», некогда белая, словно невеста, красавица, символ океанского нашего Приморского края, доживала на перевале последние дни. Мачты со всем такелажем – реями, вантами – были уже срублены, борта ободраны так, точно все уссурийские тигры в одночасье пришли поточить о них когти. Года два назад ездил я вот так же в Находку и налюбоваться не мог на это белое чудо, плывущее по небу, по зеленым сопкам, а на обратном пути (возвращались поздно вечером) горящее всеми огнями – палубными, иллюминаторными – и поющее, ресторан «Надежда» еще работал.

Мы «пришвартовались» у самого борта. Но из машины никто из нас выходить не стал.

– Шо они с ей сделали, енть! А, Вовка? – Опустив стекло, замогильным тоном изрек, наконец, после томящего молчания Виталя.

Мало-помалу шалуны разговорились, и я узнал детали истории зверобойной шхуны, взлетевшей по человечьей воле на эту вершину более четверти века назад.

ЗРС, зверобойно-рыболовное судно «Кооператор», на котором Вовка, Владимир Антонович работал радистом, а Виталя, Виталий Александрович – механиком, в конце шестидесятых потерпело крушение, село «на кирпичи», на камни подводные (для романтиков – на рифы). В то время оно уже не тюленей и не рыбу промышляло, а развозило по побережью снабжение. Подогнали к нему плавкран, сняли груз: водку-пряники-конфеты, а потом отвели к берегу, разрезали на шесть частей и так, по частям, перевезли на перевал. Назвали «Ассолью» сначала, потом кому-то из чиновников (чем ему насолила Ассоль?) засвербело переименовать ее в «Надежду». «Кооператор» поменял пол, стал женского рода. Для всех – даже для бывших членов экипажа.

4. В былых морях.

– А помнишь, Вовк, когда о н а еще на зверя ходила, – Виталя от морских воспоминаний оживает на глазах, – как мы на боте заблудились, енть, помнишь, у Сахалина?

– Чё ж не помнить! – По-лошажьи, как всегда, дергает головой бывший радист. В заливе Терпения это было. Весной...

– В апреле, точняк как щас. Она, – кивок на «Надежду», – у кромки льда стоить,ну, значь, как обычно, как все зверобои работають, – это для меня поясняет Виталя. – Наш бот штормом унесло от кромки. А еще туман, енть, упал, и мы ее потеряли в тумане. Ага, и заблудились, значь...

Да, туманы там знатные, я и сам попил их немало в Охотоморье в те самые времена. Ветруган баллов десять вздыбит волну, взбеленит, и она, тряся гривой, несется с гиком. Но вот помаленьку слабеет ветер. Но – только ветер. А волны, шторм будут бить тебя еще, может, сутки, если не больше. И в это-то паскудное время наползает густейший туман. И если ты не на борту плавбазы или плавзавода, которым до балды эта мертвая зыбь, если ты, пользуясь перекуром на промысле, надумал, допустим, сбегать на мотоботе на флагманскую плавбазу, порешать там с начальством вопросы, которые «не для эфира», вот тогда ты и узнаешь, что такое пластмассовый утенок в лапах Нептуна. Между базами полмили всего, ты взял курс по компасу. Но волна – поперек твоего курса, и ты вынужден идти галсами, то есть попеременно – то вразрез волне, то кормой к ней. Бот же коротышка. А волна «выше сельсовета», как говорится, вот и кувыркает тебя. Да в таком туманище ты видишь только две стены воды, между которыми то и дело оказывается твой мотобот. Невольно почувствуешь себя замурованным заживо.

Виталя рассказывает, как они заблудились, «значь», в огромном заливе Терпения, и я то сижу вроде с ними в боте, то вижу его со стороны, этот деревянный, обитый железом зверобойный бот с тарахтящим на корме мотором, ползущий в таком же вот молочном тумане, в провале меж двух гигантских валов мертвой зыби. И длится это не час и не два, а целый тот туманный день, почти полсуток.

Голодные, до нитки мокрые, дружно стучащие зубами, звербои наконец видят надвигающийся на них из тумана темный массив. Берег! Выбрасываются на песчаную отмель. Берег пологий. Сквозь туман проглядывает лесистый сопочный склон. Все трое – матрос, моторист и старшина – перво-наперво втаскивают бот повыше, подальше от прибоя и соображают костер. Благо, сушняка неподалеку прорва: лес ощетинился к морю сухостоем. Костер знатный получился. Блаженное тепло пышет в лица, густо парят, как горят, брезентовые плащи, ватники, роба. А в ушах долго еще стрекочет мотор и плещется штормовое море. Это как фон, на котором звучат мелодичные клавиши мирного пляжного прибоя.

Из ящика с НЗ вытащили жестянку с галетами, три банки тушенки. Закатили банки в золу, в жар. И ждали, ворочая их щепкой, исходя слюной. Неожиданно – бах! бах! бах! – одна за другой взорвались все три. И несусветная вонь ударила в нос. Поматерили старпома, не сменившего просроченный (и, видать, давно) НЗ. Набрали чайник воды из ручья, заварили чай, похлебали с бессмертными каменными галетами. И стали мараковать, что делать дальше.

К ночи туман истаял, проглянули звезды. Умостились кое-как на ночлег у костра. Просыпались от холода, подбрасывали сучьев, засыпали снова. Утром огляделись – место дикое,пустынное. У всех троих страшно болели ноги, икры. В тиски будто зажатые.

Ходить невозможно. В чем дело? Распухли? С чего бы?.. Господи, оказалось все так просто: мокрые яловые сапоги у огня ссохлись и сжали икры намертво. Пришлось

обрезанием заняться. Из сапог сделали опорки, почти тапочки. Зато ходить можно.

По берегу и по лесу находились вдосталь, полдня бродили. Нашли брошенное зимовье, а в нем штук пять нерпичьих шкур и ведро черемши соленой. Не еда, конечно, ну хоть так. Пожевали с галетами, чаем опять налились – жить вроде можно. Когда стемнело, пальнули в сторону моря красную ракету. Авось, со шхуны заметят. Хотя унесло-то их порядком. Да шли потом до берега Бог знает сколько...

Вторая ночь показалась холодней и неуютней первой. Костер один раз вообще проспали, погас. Животы подвело, кишки дружно марш играли. Выпустили еще одну ракету. Безнадюга. Утром решили идти берегом на юг.

Отмотали километров пятнадцать и наткнулись наконец-то на стойбище нивхов. Они промышляли все подряд - зверя морского и таежного, рыбу, корешки. Состоялся мирный товарообмен: за три пачки «беломора» аборигены дали изрядный кус мяса – ляжку медведя.

Вернулись к боту. Уже смеркалось. Сил хватило только разжечь костер. Заснули мертвецки и, конечно, опять проспали огонь. Чуть не примерзли к земле. Все утро чихали и кашляли, как чахоточные. Сварили медвежатину, вроде оклемались. Мясо порешили расходовать экономно. Что еще их ждет впереди – Богу одному ведомо. Карабин-то у зверобоев, ясное дело, есть, но будет ли охота удачной? Сколько по лесу бродили, заячьи следы только и видели на снегу. Да и вообще что за охота в тапочках по заснеженной тайге? Наст-то апрельский уже никудышный. Короче – сиди и не рыпайся, так решили.

Должны же их, в конце-то концов, искать!..

Четвертая ночь пришла, стылая и уже опять голодная. Но главное – на грани срыва, отчаяния. Залив Терпения (вот уж где натерпелись-то) бескрайний, на пол-Сахалина почти, поди найди их крошечный мотоботик. Под утро нервы сдали, и две последние ракеты улетели в черное, чуть подсиненное небо. В ответ – ни звука, ни искорки с моря.

Поутру разделились: двое с единственной пачкой папирос (больше не было) снова пошли к нивхам, а старшина остался возле бота. Вдруг «Кооператор» покажется, так он хоть костер расшевелит. День занялся хмурый, а скоро и снег пошел. Хлопья летели, кружили, камуфлируя все вокруг, и бот в том числе. Старшина нарубил побольше сухостоя и запалил мощный костерище. К обеду снег перестал, и на горизонте нарисовалось судно. Это был «Кооператор», будущая «Ассоль» и «Надежда». Вахтенный штурман разглядел в бинокль алые языки костра на заснеженном берегу и спустил на воду мотобот. Так закончилась на пятые сутки их робинзонада в заливе с незабвенным названием – залив Терпения.

ДАЛЬШЕ